Традиция, приписавшая свод в целом одной школе, огладила противоречия между «Большим» и «Малыми» предисловиями и предала забвению поднятые в первом проблемы эстетики (последующие комментарии ограничивались в основном лишь вопросом о «шести искусствах», т. е. жанрах и стилях). Однотипные введения к песням, установление между ними какой-то связи придали своду единую форму. В дальнейшем он стал изучаться в целом, как «книга», несмотря на все жанровое разнообразие песен и большое расстояние между ними во времени. Память о народном характере этих произведений и выразившем его «Большом предисловии» возрождалась время от времени лишь среди немногих вольнодумцев. С упрочением господства конфуцианской школы и включением «Пятикнижия» в программу государственных экзаменов песни, обрастая все новыми и новыми комментариями, превратились в составную часть конфуцианского канона.

И все же создание китайской поэтики явилось одним из важнейших итогов сбора и систематизации древнего памятника «Книга песен». Это была попытка осознать природу и значение художественного творчества, определить его жанры и стили, а также дать их в очень сжатом изложении.

В процессе комментирования данного и других памятников «Пятикнижия» развивалась и наука. Объяснения, которые давались к отдельным словам, образам и фразеологическим оборотам, названиям растений, животных и другим устаревшим терминам, внесли значительный вклад в развитие текстологии. Такие комментарии к самым различным памятникам, изучение диалектов (в труде Ян Сюна, I в. до н. э. — I в. н. э.) и лексикологии (в словаре «Шо вэнь», I—II в. н. э.) знаменовали появление в Китае нового раздела пауки — филологии.

История записи (или «восстановления») другого памятника — «Книги преданий», представлялась самой неправдоподобной.

Согласно легенде, единственным человеком, который в первой трети II в. до ы. э. мог пересказать «предания» наизусть, изображался девяностолетний Фу Шэн. Речь этого беззубого старца понимала лишь его девятилетняя внучка, переводившая ее на другой диалект для литератора, специально посланного императором на поиски «преданий». Запись такого перевода, якобы спасшего «священную книгу» от забвения, казалась настоящим чудом, за которым последовало и еще одно — находка в стене при сносе дома Конфуция (как бы предвидевшего «гонения») записей тех же преданий вместе с другими памятниками, причем выполнены они были в древнейших начертаниях иероглифов. Вопреки сходству текстов в этих записях и попыткам свести их воедино, предисловие к «Книге преданий», приписываемое также Конфуцию, показало значительное расхождение с содержанием найденных вариантов как по количеству глав, так и по их названиям. Главными же ‘были признаны различия в начертаниях иероглифов, которые и привели к образованию двух школ — сторонников «нового (или современного) текста» (записанного со слов Фу Шэна) и «древнего текста» (найденного в стене). Полемика между ними, начавшаяся при Ханях, продолжалась вплоть до нашего времени. Сторонники «древнего текста», считая его материалом о прошлом своей страны, трудились над историзацией мифов и легенд. Сторонники же «нового текста», еще больше идеализируя старину, считали эти «священные книги» руководством к действию. Конфуций, как писал Дун Чжуншу, «исследовал древность для суждения о современности» — т. е. обо всех последующих временах. Это учение, возведенное в непререкаемую догму, Дун Чжуншу подробно обосновывал на тексте летописи «Весна и осень», эрудитом по которой он был признан в направлении, приданном ей комментарием Гунъяна. Всю беспомощность такой аллегорически-дидактической трактовки летописи, еще более явную чем в древних песнях, прекрасно раскрыл исследователь «Весны и осени» («Чунь цю») и ее переводчик Н. Монастырев (1876 г.). Характеризуя летопись в целом, он писал: