В песнях вырабатываются и сравнения, а затем эпитеты, которые становятся постоянными. Так, девичья красота сравнивается с ценившимся в Китае камнем — нефритом, у красавицы обязательно брови-бабочки (т. е. усики бабочки, брови полумесяцем), пальцы — ростки бамбука (тонкие, нежные, белые), зубы— точно тыквенные семечки (о ровном ряде зубов овальной формы). Мужская сила и ловкость воплощаются в образе тигра — «походка тигриная», «воины-тигры», охотник с «силой тигра». Появляются и другие эпитеты: небо — лазурное, реки — полноводные, юноша или муж — благородный, царь — равный Небу, народ — черноволосый, старики — седобровые, вино — молодое, кубок — из рога носорога и т. д. Так в народной песне складывается свой образный язык.
У каждого хора свои строфы
В одной из таких песен — «В седьмой луне», отразился цикл сельскохозяйственных работ. Это песня календарпо-обрядовая о том, что делал земледелец в седьмой, девятой и других лунах, ибо каждый вид труда в ней соединен с определенным месяцем по действовавшему в Китае вплоть до начала XX в. лунному календарю. Песня «В седьмой луне», видимо, исполнялась коллективно как обрядовая игра — перекличка четырех хоров: мужского и женского, юношеского и девичьего. У каждого хора свои строфы, которые посвящались особым видам работы, свойственным каждой группе.
Песня «Подорожник»
Комментаторские наслоения в «Книге песен» замечательно вскрыл еще в XIX в. академик В. П. Васильев. Он отбросил все комментарии, подверг анализу сами песни и нашел в них «живое и ясное выражение обыденных чувств, всего того, что занимало народ, эту, так называемую сермяжную братию» 1. Рассматривая песни как подлинно народное творчество, он разделил их на песни свадебные, любовные, насмешливые, жалобные, служебно-чиповничьи и хозяйственные, включая и календарные. Критику древних толкователей, еще более систематическую, дал академик Н. И. Конрад в своем предисловии к «Книге песен»2.
НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
За что же кара? Л за что награда? У воли Неба полный произвол…
(Перевод В. Зайцева)
Так, даже воля Неба (часто синоним «небесным знамениям»), от которой зависели все судьбы в Позднебесной, включая и царские, ставилась в «Вопросах» под сомнение. В этом произведении раскрывались зачатки критики религиозных верований, которые вместе с развитием научных знаний и попытками философского их обобщения свидетельствовали о раннем появлении сомнений в правильности религиозных взглядов, о зарождении вольнодумия, как важном сдвиге в мировоззрении древнего человека.
Об эпохе кризиса мифологического сознания
В недрах мифологии, как видно по позднему мифу об Охотнике, вызревают элементы героического эпоса и исторического предания. Этот общий для всех народов процесс обусловливается тем, что мифология — синкретическая идеология первобытного общества, игравшая роль «священной истории», вступает в конфликт с нарождающимся в классовом обществе мировоззрением. Для последнего характерно уже историческое осознание прошлого, в свете которого мифы стилизуются под хронику с изъятием грубофантастических элементов, а мифические предки и герои переосмысляются как «праведные», «мудрые правители», создавшие все элементы материальной и духовной культуры, все социальные институты. Обработанная в таком духе мифология и ложится в основу «истории» древности. В псевдоисторическом толковании мифов особенно велика роль конфуцианской религии, t которая вводит и в свою историографию и в свой пантеон героев легендарного периода «истории» Китая.
На пути в обетованную
Этот миф о рождении Юя, как и греческий о рождении Зевсом Афины-Паллады, знаменовал наступление эпохи отцовского права. Образ Кита, которого традиция связала с Драконом как с сыном, был пронизан другой концепцией. Пафос мифа о Ките— в образе несгибаемого героя, восставшего против воли бога ради того же спасения людей. У него иная, чем у Юя, историческая основа: тема богоборчества появилась значительно позднее, когда в обществе назревали уже социальные конфликты. Этим объяснялась и плохая сохранность сказания о Ките: мотивы бунтарства и дерзания изымались из мифов в процессе их приспособления к интересам конфуцианской церкви.
Книга преданий
… В упряжке драконьей, на громе лечу,
Знамена—те тучи реют победно…
Стрелою я длинной сражаю Небесного Волка.
Свой лук я сжимаю и снова спускаюсь.
Черпнув из корицы вина, подымаю я Северный Ковш…
Тотемизм лег в основу целого ряда мифологических мотивов и тем
На просторах лугов у предместья.
Ай-да кони могучие!
Золотистые, булано-пегие,
Белоногие, зоркоглядящие,
Злую силу всю потоптали!
Колесницами нечисть изгнали!
Больше нечисти нет!
(IV, IV, 1)
(Перевод С. Лесковой)
Так, в заупокойном культе — в изображениях склепов, в земледельческом обряде — «изгнании нечисти», проявилось почитание тотемов как хранителей могил и жилищ.
Сильному эмоциональному накалу
Реконструкция, правда, осложняется тем, что древнейшие из известных памятников складываются в эпоху кризиса мифологического сознания. Мифология предстает в них уже приспособленной к нуждам и взглядам классового общества, в значительно измененном и переосмысленном виде. В памятниках I тыс. до н.э., закрепивших мифы в условиях острой идеологической борьбы, одни и те же сюжеты получают различное, а иногда и прямо противоположное освещение.
Составляет проявляемое значение
Предложенная в «Дхваньялоке» классификация была первой’ попыткой структурного и стилистического описания метафоры. Она повлекла за собой ряд интереснейших исследований, значительно обогативших индийскую семантику.
Помимо метафоры Анандавардхана рассматривает еще аллегорию, сложные перифразы, а также очень характерные для< индийской поэзии этой эпохи стихотворения, построенные на обыгрывании традиционных поэтических образов и ситуаций, которые именно в силу их традиционности не названы в произведении прямо. Примером подобных стихов может служить следующее:
