…Красавица пару искала —

_____ Нашла горбуна. (I, III, 18)

Девушка насмехалась над юношей:

…Самый ты глупый мальчишка из всех!    (I, VII, 13) На крысу похожий, и тот обладает кожей. Что ж не умрешь,

Коли нет осанки пригожей?!..       (I, IV,

Насмешки отпускались и царскому отпрыску:

И прыгнул бы волк —

То брюхо, то хвост помешают.

Спесив царский внук,

В сапожках красных  выступает.

И прыгнул бы волк —

То хвост, а то брюхо мешают.

Спесив царский внук.

Его не хулят, величают!            (I, XV, 7)

Такая свобода издевки над любым лицом шла от древних празднеств плодородия, а также от особенности хозяйственной жизни на ранней стадии развития. У древних охотников это был переход от вынужденного голода к обжорству после облавы; у земледельцев — от воздержания (поста) при истощении запасов к пиру в «день урожая». На охотничьей стадии такой переход был наиболее прямым, непосредственным: магический обряд-заклинание тотемного животного сменялся поеданием того же животного. Пережитки таких обрядов сохранились в Китае в виде праздников в честь Дракона («начало лета»), урожая («середина осени»), Нового года, Дня поминовения (также «первой борозды»). Оргиастнческий их характер лучше всего обнаруживался в «чествовании весенней коровы», сопровождавшемся «избиением весенней коровы» (во второй лупе); в «молениях о дожде», при которых чествование Дракона сопровождалось его избиением и сожжением; в раздирании собаки или овцы, входившем в обряд «изгнание нечисти» три раза в год; в поедании свиньи как жертвы вместе с тельцом и агнцем, сопровождавшем каждое служение предкам и богам, Небу, а в дальнейшем и его пророку — Конфуцию. Но эти «карнавальные вольности» подверглись позже осуждению господствующей церковью, которое основывалось на изречениях Конфуция. Почитание первой части обряда: «Приноси жертвы Предкам, как живым…», у пего соединялось с отрицанием второй части — «Я не люблю наблюдать за тем, что творится после возлияния вина на жертвах Перво-предку» («Изречения», гл. 3). Своеобразное «причащение», следовавшее за строгим ритуалом в начале торжества, представляло собой «вкушение» вместе с «Предком» тех же жертв — мяса и вина, с которого начинался «пир на весь мир». Не случайно па жертвенных сосудах высекалась личина, голова быка или бара-па — позже Обжора, символ пиршества-оргии. В этом проявились два начала в связанном с обрядом синкретическом искусстве Китая: высокое и низменное, серьезное и веселое, т. е., в конечном счете, трагическое и комическое.   Материал,   известный для Китая, позволил дать еще одну иллюстрацию к тому положению, что «двойной аспект восприятия мира и человеческой жизни существовал уже на самых ранних стадиях развития культуры» (М. Бахтин).

Эти аспекты, несмотря на трудности  реконструкции, можно выявить в некоторых древних гимнах:

…С колокольным звоном, с барабанной трелью… Во всем величью обрядом почтили. И пьяные [мы] и сытые.

Ниспослали [нам] счастье, богатый урожай!      (IV7, I, 9)

В этом гимне царю Воинственному и другим предкам благодарение за урожай соседствовало с насыщением и опьянением живых потомков. В другом — «Совсем опьянели», похоронный обряд знаменовался тризной — пиршеством-оргией, которая переходила в другой обряд (III, 11,3).

В такие дни пелись сатирические и позорящие песий. Высмеивали, например, того, кто, добираясь до власти (колесницы), устраивал пышные пиры, а затем даже забыл «кормить всех досыта» (I, XI, 10), или царя, который не дает покоя людям: