СВЕТЛАНА ВРАГОВА: В эпохе модерна я нашла ответы на нынешние вопросы

Газета «Культура», №14 12-18 апреля 2007г.

Наталья СТАРОСЕЛЬСКАЯ

Фото Михаила ГУТЕРМАНА

Московский театр «Модернъ» вскоре отметит свой 20-летний юбилей. Этот театр создан режиссером Светланой ВРАГОВОЙ в 1988 году на основе актерского курса Училища имени М.С.Щепкина при Малом театре (последний курс М.И.Царева). Первый спектакль «Модерна» (сначала он назывался «Театр на Спартаковской площади») «Дорогая Елена Сергеевна» Л.Разумовской заявил о том, что в столице родился театр острой социальной направленности. Постепенно Светлана Врагова определила профиль своего детища, выбрав для него эстетические параметры Серебряного века. Отсюда — название театра, да и само здание, его внутренние интерьеры выполнены в стиле модерн. Светлана Врагова окончила режиссерский факультет ГИТИСа, курс Ю.А.Завадского, уже в студенческие годы поставила ряд спектаклей в театрах российской провинции, затем некоторое время работала в Московском театре им.А.С.Пушкина. Вот уже 20 лет она является художественным руководителем Театра «Модернъ».

— Я всегда мечтала о таком месте, где можно работать в поисковой манере. Мне никогда не было интересно просто так ставить спектакль. Я, конечно, ставила, потому что надо было работать, но всегда ощущала, что театр, который живет во мне, невозможно выразить в советское время. Любые попытки каким-то образом прорваться к определенному стилю, сознательно выстроить некую эклектическую эстетику, вбирающую разные культуры, которые взаимно обогащают друг друга, некую «точку солнца», которую прошло человечество, были просто невозможны.

Сегодня мы оказались в поисках жизни. Наступила эпоха «черного человека». Когда Есенин говорил: «Черный человек на постель ко мне садится…» — это не был его «глюк», это был тот самый черный человек, который вошел в XX век — уверенный, сытый. А теперь он перемахнул в XXI век, и мы наблюдаем плоды его деяний. Это я начала замечать еще при советской власти. Все жили, развивались, ставили свои спектакли, была режиссура, но… Может быть, в «Истории лошади» Товстоногова, в особенном крике Холстомера — Евгения Лебедева было выкрикнуто это отчаяние. Это был какой-то мунковский крик. Вот тогда я поняла, что этот великий артист вместе с великим режиссером начали выражать страшное ощущение «черного человека». Когда рухнула советская империя, наступила эпоха короткого ренессанса в нашей культуре. Это было как глоток свежего воздуха, когда ушла цензура, когда можно было выразить свое, сокровенное. И тогда у меня появилась «Дорогая Елена Сергеевна».

Этот спектакль не просто так получился. В нем рассматривалась та нижняя точка человеческой сущности, когда становится возможным распятие Учителя. Учитель и ученики — это квинтэссенция взаимоотношения людей.

Но с течением времени рухнули новые заповеди. Преступление без наказания — вот новая примета.

Наш театр начал свое движение с разговора о тех бедах, в которые может провалиться наша страна. Один из крупнейших американских критиков, Майкл Беллингтон, сравнил в свое время «Дорогую Елену Сергеевну» с «Механическим апельсином» Стенли Кубрика. Я тогда не видела этот фильм, у нас он еще не шел. Уже потом посмотрела и заметила сходство. Вскоре мы поставили «Расплюевские дни», как бы предвидя, что будет расстрел Белого дома в 1993 году. Потом наступило затишье, и мы подумали, что можно успокоиться.

А теперь мы снова ищем причины наступления «черного человека». Я сейчас часто об этом думаю, ведь в современном театре очень много форм, но очень мало мыслей. Самая страшная история в поставангарде — это театр немыслящего режиссера, театр индивидуалиста, эквилибриста. Никаких мыслей, никаких пророчеств. Вот поэтому постмодерн мне лично не интересен. Новой идеи нет. Мы уже поняли то, что живем во времена «черного человека», а дальше что? У меня у самой сегодня внутренний кризис. Что же делать, что нам светит?

— Но вы по-прежнему убеждены, что театр должен заниматься такими вопросами?

— Убеждена. Мы для себя нашли выход в эпохе модерна, в начале Серебряного века нашли этот крик. Погрузившись в ту эпоху, я отчетливо поняла, что мне необходимо перестать заниматься разоблачением советской власти, советских учителей, чиновников. Я захотела вернуться к тем драматургам, которые предупреждали нас обо всем этом в начале века. Таким оказался Леонид Андреев. В «Катерине Ивановне» весь этот клубок проблем зазвучал для меня пронзительно. «Неужели так никому не нужна человеческая жизнь?» Это слова из «Катерины Ивановны». Конечно, если эгоизм возведен в десятую степень и это уже считается стилем человечества, то отдельно взятая жизнь ничего не стоит. «Катерина Ивановна» идет в нашем театре уже двенадцатый год и продолжает волновать зрителя. Это история эгоиста, который только в конце начинает понимать, что такое страдание, и тогда осознает, что же он натворил.

В нашем спектакле «Петля» тоже отражены муки раненой совести. Но сегодня мою точку зрения на задачи театра не многие разделяют — большинство режиссеров вместо учителей жизни превратились в сытых лакеев. Перемена вектора сознания российского интеллигента меня очень волнует. Когда-то — и, кстати, не так уж и давно! — в театре кричали караул прежде, чем болезнь поражала общественный организм. А сегодня? Каждый день, каждый час нам показывают по телевидению трупы, концлагеря, смерть. И человек становится равнодушным к чужой жизни, смерти, даже к собственной жизни. У него нет сил отдавать что-то другим.

— Скажите, пожалуйста, вы считаете, что эстетика Театра «Модернъ» — то, во что вы верите, что проповедуете, — может реально помочь людям?

— К моему великому сожалению, сейчас не идет спектакль «Счастливое событие», я ищу актера. Заменить Спартака Мишулина не так просто. Нужна крупная фигура. Это неправда, что незаменимых людей нет. Это будет уже другой актер, и все будет немного по-другому. Там такая же история, люди ждут нового прихода. Ждет просветления в сознании человечества.

Если говорить про «Катерину Ивановну», я могу сказать только одно: когда люди плачут во время спектакля и говорят, что они испытали потрясение, я начинаю надеяться. Ведь там речь идет о милосердии. Последние слова Леонида Андреева в пьесе «Милосердия! Милосердия!..» — вот о чем говорил и чего просил модерн. Я тоже прошу милосердия, я прошу художников быть непримиримыми к грязи, к насилию. Чтобы зритель окончательно не смирился с этим.

Меня часто упрекают в том, что я редко ставлю спектакли. Но мне очень тяжело выработать новый театральный язык, чтобы говорить на эту тему, а на другую — не могу.

— Что вы думаете о сегодняшнем состоянии профессии режиссера?

— Очень много любительщины. Какая-то злая сила, обиженная на режиссуру, выскочив из-за каких-то закоулков, вдруг отменила профессию. Это то же самое, что отменить, например, физику. Ведь у нас такие корни, такая изумительная школа, великолепный простор для профессиональной режиссуры. И кадры, которые ушли в студии, рождались на центральной площадке. Потом вдруг режиссурой стали заниматься актеры, такое допустимо, Ефремов, Любимов — тому яркие примеры. Но тогда они должны быть режиссерами от Бога, и это приходилось доказывать. Не просто так Юрию Петровичу дали театр, а после гениального спектакля, и не просто так Олег Николаевич получил театр. Сейчас же все стало просто — кто смел, тот и съел.

Что касается мании повторять зады давно сделанного в Германии, Франции, Америке, так что и говорить об этом? Разумеется, авангардный театр очень притягателен, и я сама этой формой владею, очень ее люблю. Но форма должна оправдывать содержание. Форма — это граница содержания. Когда же я вижу бессодержательную форму, а потом слышу ликование по этому поводу, мне становится как-то не по себе. Мы словно установили для себя: нам нужно быть такими же, как они. А им почему-то как у нас - не надо. Им совсем не нужны наши задворки.

Как-то на фестивале «Битеф» выступил один режиссер и обругал русскую школу. И тогда встали два критика и сказали: «Зачем вы это делаете? Мы очень любим русскую школу, русский театр». Они действительно любят наш театр, когда мы опираемся на наш обычай, на наш менталитет. Если бы власти наши читали какие-то исследования, касающиеся менталитета России, они бы не совершали многих ошибок. Все это вместе сегодня и подрывает устои российского национального театра, куда входят и башкирский театр, и армянский, и киргизский, и казахский — мы все были одной страной.

Достоевский замечательно сказал, что русский театр всемирен. Он еще и вседуховен. Я полагаю, что если мы начнем заниматься серьезным делом, то русский театр хотя бы в собственных стенах отодвинет черного человека. Начинать-то надо с себя самих.