«Казнить тех, кто, перевирая слова, извращает закон; искажая названия, меняет утвержденное; придерживаясь неверного учения, вносит смуту в правление. Казнить тех, кто вводит народ в заблуждение, создавая распутные песни, диковинную одежду, необыкновенные инструменты и утварь. Казнить тех, кто вводит народ в заблуждение, упорствуя в ложных поступках, красноречиво отстаивая ложные речи, изучая ложное, им проникается, следуя ложному, его распространяет. Казнить тех, кто вводит народ в заблуждение, искажая [волю] предков и богов, [значение] счастливых и несчастливых дней, гаданий на панцире черепахи и стебле пупавки. Предавать казни за эти четыре вида [преступлений], не заслушивая [дела в суде]». (Перевод Э. М. Яншиной)

Рубрика казни — без судебного разбирательства, вместе с формулой — «Обряды не опускаются до простолюдинов, наказания не поднимаются до начальников», свидетельствовала о .возвращении к старому произволу: к тайне обрядов, к неподсудности, как привилегии знати, теперь — «ученого сословия». Тем самым конфуцианцы сумели отменить введенные логистами порядки: знание закона всеми, включая простолюдинов («поэтому все чиновники и весь народ в Поднебесной будут знать законы… и тогда чиновники не посмеют обращаться с народом беззаконно, а сам народ не посмеет нарушать законы»); равенство всех перед законом («Единые [для всех] наказания означают, что для определения наказаний нет рангов: [любой человек], начиная от царского советника, полководца и до начальника и простолюдина, ослушавшийся приказа царя, нарушивший государственный запрет, внесший смуту, подлежит казни без снисхождения». Легистские положения, приведенные здесь из «Кинги Шан Яна» (гл. 26, 17), вместе с другими — о ведении суда назначенными царем чиновниками, как светской власти, были заменены конфуцианскими положениями о суде, отнесенном к религиозному ритуалу, судя по цитированной выше «Книге обрядов» (гл. 5, 1), вошедшей в число «священных канонов». Все это также говорило о соединении светской и духовной власти в одних руках. Большая же часть приведенных выше «четырех видов [преступлений]» свидетельствовала, кроме того, о суде церкви над инакомыслящими: в первом пункте (о законах) это были легисты; во втором (о «распутных песнях» и пр.) — участники народных празднеств; в третьем (о «ложном» в речах и т. п.) — еретики вообще (тогда это могли быть даосы, монеты и другие течения в китайской мысли); в четвертом же (о толковании воли предков, богов, как и воли Неба, т. е. о монопольной области конфуцианцев) — подразумевались какие-то отклонения от только что нарождавшейся ортодоксии. Меры, столь же суровые, как и в отношении к инакомыслящим, применявшиеся здесь к конфуцианцам других толков, говорили о том, что ортодоксы видели и в них для себя большую опасность.

Такая борьба внутри конфуцианства, видимо, сказалась в судьбе памятников, например, в пропаже трех из четырех вариантов «Книги песен», в расхождении между Предисловием к «Книге преданий» и самими преданиями; в сокращении ста глав «Изречений» Конфуция до двадцати. Она проявлялась и при выдвижении кандидатур различных лиц для присвоения звания «эрудита»: одни были вынуждены уходить в отставку, другие даже находили «смерть в тюрьме». О разногласиях свидетельствовали также Соборы (I в. до н. э., I в. н. э.). Споры на них велись месяцами, в основном о «старом» и «новом» текстах, ибо каждая школа добивалась признания своих взглядов ортодоксальными; с последним словом выступал император, как глава церкви — его ве_рдикт считался непогрешимым. На последнем Соборе — «В зале Ьелого тигра», был поднят вопрос и об апокрифах — книгах-дополнениях к каноническим, также приписывавшихся Конфуцию. Оставшиеся от них фрагменты позволили судить о большом разнообразии этой обширной литературы. К ней были отнесены записи древних преданий (например, о предках-богах), не вошедших в Пятикнижие; естественнонаучных данных (о явлениях природы, космографии, например, о величине диаметра солнца, о движении земли), принадлежавших другим школам; легенд явно позднего происхождения, в которых рождение и смерть Конфуция окружались чудесами, предсказывавшими расцвет его учения при династии Хань и т. п. Все они равно выдавались за древние, благодаря вошедшему в моду антикварному интересу к старине со стороны меценатов и императоров, поощрявших крупными вознаграждениями за любые находки в области текстов. Эту литературу, признанную «ложной» на Соборе I в. н. э., еще продолжали использовать для толкования Пятикнижия, но в средние века ее все больше осуждали — в V в. подвергли запрещению, а в начале VII в. сожжению, причем за ее хранение предавали казни.